Бытие и есть ускользание, и у него нет никакого действия, кроме самоустранения, выпрастывающего сущее в простор «света». Бытие-ускользание не проследить, наблюдая вещи, поскольку оно не вещь. Оно вообще не может происходить в каком-то отличном от него самого месте: свет как раскрытие непотаенности и есть «свет», т.е. всё мыслимое «место» в мире. Бытие-ускользание происходит не в каком-либо «там» и не в каком-либо «здесь», оно всегда только «вот»: нечто такое, что само собой составляет свое событие и свое место. Но и существо человека в определении Хайдеггера есть «вот-бытие». «Вот-бытие в человеке есть его существо, принадлежащее самому бытию; а человек принадлежит своему существу, причем так, что он призван быть этим бытием».
Мир нельзя видеть, нельзя, даже очень постаравшись, определить его и сказать: вот он, внутри пределов. Он сам предельное целое. Мы не знаем, что такое целое; мы его узнаём, когда оно есть. Оно всегда относительно, мы к этому привыкли, но мир — безусловное целое, привычки которого у нас нет. Между тем мы на каждом шагу уверенно и легко говорим: мир, весь мир, целый мир. Миру то и дело дают определения: мир широк, мир тесен, мир прекрасен, мир тюрьма. «Дух человеческий — в плену. Плен этот я называю „миром“, мировой данностью, необходимостью» — так начинается книга одного русского философа. Мир дарят. Это значит, что каким-то знанием — но не в результате пересчета предметов — мы знаем, что бывает такая вещь, как полнота. Мы о ней догадываемся. «Целый мир» бывает, когда нас захватывает чувство, одновременно с которым мы чувствуем, что оно не очерчено нашим телом, а относится ко всему. Таким чувством может быть беспричинная радость, которая стоит у здравого смысла под большим подозрением. Беспричинная радость относится ко всему миру, нам тогда кажется, что целый мир хорош, и мы несомненно знаем, что во всем мире нет ничего, что избежало бы этого чувства, т. е., стало быть, мы неким образом охватываем этим чувством целый мир. Раньше мы, скажем, видели в мире темную и светлую стороны, он делился на свое и чужое, но в захватывающей радости он один, весь хорош, целый, а если бы не был весь хорош, то и радость была бы не такой. Или наоборот: бывают состояния, когда весь мир — именно весь — кажется словно подточенным, во всем начинает мерещиться обман, неладность, всё словно поползлось, даже мы сами. Мы не любим таких состояний, пытаемся развеять их. Но они роднят нас с целым миром.
В.В.Бибихин
